Неточные совпадения
— Если прикажете, ваше сиятельство, отдельный
кабинет сейчас опростается:
князь Голицын с дамой. Устрицы свежие получены.
Старый
князь после отъезда доктора тоже вышел из своего
кабинета и, подставив свою щеку Долли и поговорив с ней, обратился к жене...
На третий день после ссоры
князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали в свете, — в обычайный час, то есть в 8 часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем
кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
В передней не дали даже и опомниться ему. «Ступайте! вас
князь уже ждет», — сказал дежурный чиновник. Перед ним, как в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он прошел, думая только: «Вот как схватит, да без суда, без всего, прямо в Сибирь!» Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась пред ним дверь: предстал
кабинет, с портфелями, шкафами и книгами, и
князь гневный, как сам гнев.
Но не успел я даже удивиться, как вдруг услышал голос
князя, с кем-то громко говорившего и возвращавшегося в
кабинет.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к
князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по
кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
Этого чиновника, служившего, кроме того, на казенном месте, и одного было бы совершенно достаточно; но, по желанию самого
князя, прибавили и меня, будто бы на помощь чиновнику; но я тотчас же был переведен в
кабинет и часто, даже для виду, не имел пред собою занятий, ни бумаг, ни книг.
Впрочем, они уже давно не видались; бесчестный поступок, в котором обвиняли Версилова, касался именно семейства
князя; но подвернулась Татьяна Павловна, и чрез ее-то посредство я и помещен был к старику, который желал «молодого человека» к себе в
кабинет.
Давеча
князь крикнул ему вслед, что не боится его вовсе: уж и в самом деле не говорил ли Стебельков ему в
кабинете об Анне Андреевне; воображаю, как бы я был взбешен на его месте.
— А,
князь, пожалуйте, — сказал Фанарин, увидав Нехлюдова, и, кивнув еще раз удалявшемуся купцу, ввел Нехлюдова в свой строгого стиля деловой
кабинет. — Пожалуйста, курите, — сказал адвокат, садясь против Нехлюдова и сдерживая улыбку, вызываемую успехом предшествующего дела.
Впрочем, люди, знакомые
князю, имели доступ к нему в
кабинет, где он и выслушивал их один и отдавал приказания чиновникам, как поступить, но скоро все забывал, и не всегда его приказания исполнялись.
— Мрак-то какой. Мрачно ты сидишь, — сказал
князь, оглядывая
кабинет.
— Ты здесь совсем поселился? — спросил
князь, оглядывая
кабинет.
— О, я не прочту, — совершенно просто отвечал
князь, взял портрет и пошел из
кабинета.
Ганя закурил папиросу и предложил другую
князю;
князь принял, но не заговаривал, не желая помешать, и стал рассматривать
кабинет; но Ганя едва взглянул на лист бумаги, исписанный цифрами, указанный ему генералом.
Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с ног до головы, затем быстро указал ему стул, сам сел несколько наискось и в нетерпеливом ожидании повернулся к
князю. Ганя стоял в углу
кабинета, у бюро, и разбирал бумаги.
Гаврила Ардалионович еще сидел в
кабинете и был погружен в свои бумаги. Должно быть, он действительно не даром брал жалованье из акционерного общества. Он страшно смутился, когда
князь спросил портрет и рассказал, каким образом про портрет там узнали.
— Я хочу видеть! — вскинулась генеральша. — Где этот портрет? Если ему подарила, так и должен быть у него, а он, конечно, еще в
кабинете. По средам он всегда приходит работать и никогда раньше четырех не уходит. Позвать сейчас Гаврилу Ардалионовича! Нет, я не слишком-то умираю от желания его видеть. Сделайте одолжение,
князь, голубчик, сходите в
кабинет, возьмите у него портрет и принесите сюда. Скажите, что посмотреть. Пожалуйста.
Сведите его, Коля; у
князя в
кабинете, под столом… мой сак… этим ключиком, внизу, в сундучке… мой пистолет и рожок с порохом.
«Конечно, скверно, что я про портрет проговорился, — соображал
князь про себя, проходя в
кабинет и чувствуя некоторое угрызение… — Но… может быть, я и хорошо сделал, что проговорился…» У него начинала мелькать одна странная идея, впрочем, еще не совсем ясная.
Гаврила Ардалионович кивнул головой
князю и поспешно прошел в
кабинет.
Он еще с тротуара на Литейной заговорил шепотом. Несмотря на всё свое наружное спокойствие, он был в какой-то глубокой внутренней тревоге. Когда вошли в залу, пред самым
кабинетом, он подошел к окну и таинственно поманил к себе
князя...
Наконец, на неоднократное и точное заявление, что он действительно
князь Мышкин и что ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у
кабинета, и сдал его с рук на руки другому человеку, дежурившему по утрам в этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
В этой комнате, с тех пор как был в ней
князь, произошла некоторая перемена: через всю комнату протянута была зеленая, штофная, шелковая занавеска, с двумя входами по обоим концам, и отделяла от
кабинета альков, в котором устроена была постель Рогожина.
Генерал, Иван Федорович Епанчин, стоял посреди своего
кабинета и с чрезвычайным любопытством смотрел на входящего
князя, даже шагнул к нему два шага.
Князь подошел и отрекомендовался.
Выслушав это,
князь обрубил разом. Он встал и поклонился с таким видом, что Тебенькову тоже ничего другого не оставалось как, в свою очередь, встать, почтительно расшаркаться и выйти из
кабинета. Но оба вынесли из этого случая надлежащее для себя поучение.
Князь написал на бумажке:"Франклин — иметь в виду, как одного из главных зачинщиков и возмутителей"; Тебеньков же, воротясь домой, тоже записал:"Франклин — иметь в виду, дабы на будущее время избегать разговоров об нем".
Даже иностранные
кабинеты встревожились деятельностью Бодрецова; спрашивают:"Да откуда ты, братец, все знаешь?"–"Угадайте!" — говорит. А ларчик просто открывался: вел Афанасий Аркадьич дружбу с камердинером
князя Откровенного: из этого-то источника все и узнавал.
23 октября назначен был у баронессы большой бал собственно для молодых. Накануне этого дня, поутру, Калинович сидел в своем богатом
кабинете. Раздался звонок, и вслед за тем послышались в зале знакомые шаги
князя. Калинович сделал гримасу.
Едва только предводитель успел раскланяться с дамами, как
князь увел его в
кабинет, и они вступили в интимный, дружеский между собою разговор по случаю поданной губернатору жалобы от барышни-помещицы на двух ее бунтующих толсторожих горничных девок, которые куда-то убежали от нее на целую неделю.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у
князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой
князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения
князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово
князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с
князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в
кабинете — и так далее…
— В таком случае я отделываю этот
кабинет для кузины на свой счет, — сказал
князь.
[Пошли! (франц.).] — сказал
князь и, пока княжна пошла одеться, провел гостя в
кабинет, который тоже оказался умно и богато убранным
кабинетом; мягкая сафьянная мебель, огромный письменный стол — все это было туровского происхождения.
После обеда перешли в щегольски убранный
кабинет, пить кофе и курить. М-lle Полине давно уж хотелось иметь уютную комнату с камином, бархатной драпировкой и с китайскими безделушками; но сколько она ни ласкалась к матери, сколько ни просила ее об этом, старуха, израсходовавшись на отделку квартиры, и слышать не хотела. Полина, как при всех трудных случаях жизни, сказала об этом
князю.
Князь на этот раз был не в
кабинете, а в своей богато убранной гостиной, и тут же с ним сидела не первой молодости, должно быть, девица, с лицом осмысленным и вместе с тем чрезвычайно печальным. Одета она была почти в трауре. Услыхав легкое постукивание небольших каблучков Егора Егорыча,
князь приподнял свой зонтик.
— Очень рад, Сергей Степаныч, что вы урвали время отобедать у меня! — сказал
князь, догадавшийся по походке, кто к нему вошел в
кабинет, а затем, назвав Крапчика, он сказал и фамилию вновь вошедшего гостя, который оказался бывшим гроссмейстером одной из самых значительных лож, существовавших в оно время в Петербурге.
По окончании обеда
князь все-таки не уезжал. Лябьев, не зная, наконец, что делать с навязчивым и беспрерывно болтающим гостем, предложил ему сесть играть в карты.
Князь принял это предложение с большим удовольствием. Стол для них приготовили в
кабинете, куда они и отправились, а дамы и Углаков уселись в зале, около рояля, на клавишах которого Муза Николаевна начала перебирать.
Затем он запер вплотную дверь в
кабинет, где оставался
князь, и в том же наряде прямо подсел к акцизнице.
Красивый адъютант, поздоровавшись, попросил Хаджи-Мурата сесть, пока он доложит
князю. Но Хаджи-Мурат отказался сесть и, заложив руку за кинжал и отставив ногу, продолжал стоять, презрительно оглядывая присутствующих. Переводчик,
князь Тарханов, подошел к Хаджи-Мурату и заговорил с ним. Хаджи-Мурат неохотно, отрывисто отвечал. Из
кабинета вышел кумыцкий
князь, жаловавшийся на пристава, и вслед за ним адъютант позвал Хаджи-Мурата, подвел его к двери
кабинета и пропустил в нее.
— Прошу, — сказал он Воронцову, отворяя дверь в
кабинет и пропуская в нее
князя вперед себя.
Войдя в
кабинет, он остановился перед
князем и, не прося его сесть, сказал...
Тогда
князь позвал в
кабинет камердинера, разоблачился донага и вышел к гостье в чем его мать родила.
Как-то уже после того, как я познакомился с
князем, я увидел в
кабинете Григорьева прошлогоднюю афишу...
Князь задыхался от ярости. Перед крыльцом и на конюшне наказывали гонцов и других людей, виновных в упуске из рук дерзкого янки, а
князь, как дикий зверь, с пеною у рта и красными глазами метался по своему
кабинету. Он рвал на себе волосы, швырял и ломал вещи, ругался страшными словами.
На другой же день к вечеру Жуквич прислал с своим человеком к
князю полученную им из Парижа ответную телеграмму, которую Жуквич даже не распечатал сам. Лакей его, бравый из себя малый, с длинными усищами, с глазами навыкате и тоже, должно быть, поляк, никак не хотел телеграммы этой отдать в руки людям
князя и требовал, чтобы его допустили до самого пана. Те провели его в
кабинет к
князю, где в то время сидела и Елена.
Видя все это, Миклаков поматывал только головой, и чувство зависти невольно шевелилось в душе его. «Ведь любят же других людей так женщины?» — думал он. Того, что
князь Григоров застрелился, он нисколько не опасался. Уверенность эта, впрочем, в нем несколько поколебалась, когда они подъехали к флигелю, занимаемому
князем, и Миклаков, войдя в сени, на вопрос свой к лакею: «Дома ли
князь?», услышал ответ, что
князь дома, но только никого не велел принимать и заперся у себя в
кабинете.
— И за мною тоже прислали! — говорил Елпидифор Мартыныч, не успевая идти за быстрыми шагами княгини, так что та первая вошла в
кабинет к
князю.
В
кабинете между тем тоже шел разговор о
князе Григорове.
В самый день именин княгиня, одетая в нарядное белое платье, отправилась в коляске в католическую церковь для выслушания обедни и проповеди. Барон, во фраке и белом галстуке, тоже поехал вместе с ней.
Князь видел это из окна своего
кабинета и только грустно усмехнулся. По случаю приглашения, которое он накануне сделал Елене, чтобы она пришла к ним на вечер, у него опять с ней вышел маленький спор.
— Я только предуведомлю ее о вас, — сказал
князь, войдя с Еленою в залу Анны Юрьевны и уходя вперед ее в
кабинет к той.
Прочитав это письмо,
князь сделался еще более мрачен; велел сказать лакею, что обедать он не пойдет, и по уходе его, запершись в
кабинете, сел к своему столу, из которого, по прошествии некоторого времени, вынул знакомый нам ящик с револьвером и стал глядеть на его крышку, как бы прочитывая сделанную на ней надпись рукою Елены.